 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
Порыв |
 ОЛЕНИЕ О СЫНЕПоэма Полутемен деисусный чин. Но глаза Спасителя – иные… В храме женщин больше, чем мужчин. Видно, потому, что пожилые. Все века поныне на Руси женской оставалась доля вдовья. Вот и шепчут: Господи, спаси… Господи, и вправду – принеси им пресветлый сон ко изголовью. Пусть их нежит мягкая трава в легких колокольцах повилики и опять лесные дерева рассыпают солнечные блики. Пусть опять из недоступной тьмы выступит единственный на свете, и вернутся малыми детьми ныне отдалившиеся дети… Сделай так, ведь Ты же всеблагий – кто еще от скорби их отнимет? Посреди кадил и панагий я молю за них и вместе с ними Дай им знак сияющим огнем, отпустив смешные прегрешенья… Мне ж в недальнем будущем моем предстоит иное сокрушенье. Не потоп. Но сонмы катастроф этого крушения не стоят. Потому, всевышний Саваоф, я Тебя дерзаю беспокоить. I Нагим пришел – нагим уйду Но Боже, когда ты есть, позволь остаться мне. Я не сменю изношенную кожу, как змеи, просыпаясь по весне. В семи водах меня не отполощут Твои благословенные дожди, Семи грехов моих у Пирогощей вовек не отмолить. Но подожди – не торопи архангела с трубою: свой знак еще успеет он подать… Доселе над моею головою Твоя не иссякала благодать. Чем выслужил, не знаю. Но елико Ты властен в некорыстливой любви, не отврати сияющего лика и милость предстоящему яви. Перед Тобой удела не охаю Не потому, что дадено сполна – на небеса молюсь и уповаю, но им душа не вовсе отдана. Коль мы – Твои подобие и образ, в творении и наше естество. Ты грифелем наметил тонкий обрис, мы наполняем красками его. И потому в потоке сотворенья единая нам явлена судьба. И крестное священное знаменье я стоя налагаю на себя… Гордынею с Тобою соизмерясь, не помня в озаренье о кострах, в такую соблазнительную ересь впадал, быть может, не один монах. Но вновь изобретать велосипеды нам не впервой, беспамятным доднесь… Ужели все изведанные беды – отмщенье за языческую спесь? Тогда Тебе и в отомщенье равен неисчислимый человечий рой: с тех самых пор, как был прикончен Авель, не прерывался в нем братоубой. За днями дни, за месяцами годы в слепой неправоте и правоте сходились одиночки и народы в дому и поле, в небе и воде. Плоть и дыханье, зрение и слух – все уязвимо. Всякое годится – металл, огонь, полет микрочастицы, чтоб исторгать из тела вражий дух… Ты не пресек безумной круговерти. И, на нее взирая с высоты, похоже, Ты давно не властен в смерти. Но, слава богу, в жизни властен Ты. О ней мое моление, о Боже. Насыть голодных, стылых обогрей, укрой нагих. Меня ж иное гложет: моя жена рожает дочерей. Будь в сем Твоя господня воля, авва, я, может, и не стал бы возражать – люблю и дочерей. Но Боже правый – она не хочет сыновей рожать! II Век прожит зря. Седеющие космы его опять разметаны войной. От микрокосма и до макрокосма все взорвано конвульсией земной. Казалось, он уж столько наворочал, что завершится без убития. Но не ошиблась, нам бои пророча, учительница старая моя: еще, мол, не бывало поколенья, прошедшего по жизни без войны… В том было не святое просветленье, а давний опыт русской стороны. Но Боже мой – кому кровавой дани еще не уплатили мы сполна? Сын у нее погиб в Афганистане. Да, то была война… И не война. Когда она вдали, доходит туго: чем трюк опасней, тем занятней цирк. Вот если тело брата или друга домой пришлют, запаянное в цинк, проймет навылет. Но в каком кошмаре кому тогда привидеться могло то, что сегодня в одури и гари меж нами наваждением легло? Все видишь сам – расписывать не будем. Еще за отдаленною горой шаманы бьют в артиллерийский бубен, но он теперь не кажется игрой. И все же почему, не умаляя неисчислимых нынешних скорбей, как о спасенье мира умоляю о рядовой фамилии своей? Что мирозданью гибнущее слово, когда и человечья жизнь – пыльца? Но в этом слове – многая основа, хотя и незаметная с лица. Страна моя, пришедшая в разброд, сметенная в неведомую пургу! Крестом перетянул тебя мой род от Киева до Екатеринбурга, от вятского урмана и перми до азиатской мари Туркестана. И вслед за ослепленными людьми влекомый беснованьем урагана, противостать разгулу и татьбе не в силах я. Но нет во мне обмана. И я креста не ставлю на тебе. III Привычка выставлять себя на фоне времен неистребима. И, скорбя, я, как старик, на жалком пенсионе, осколком мира чувствую себя. Вокруг иные песни и присловья, А ты сиди и прошлое итожь, брюзжи себе под нос на молодежь, выпрашивай у Господа здоровья, хотя здоровье тоже не вернешь. Последние метанья динозавра, внезапно осознавшего с утра, что явью становящееся завтра – совсем не повторение вчера, и что рептилий век, увы, не вечен и наступает царствие зверей… А новый мир и впрямь нечеловечен. И что ему до наших сыновей? Пускай новы святители и каты, пускай другие правят торжество, ему, как прежде, надобны солдаты, чтоб заслониться в случае чего. Долг остается долгом, силой – сила. Но я не слышал много лет подряд, чтоб женщина с улыбкой говорила о сыне подрастающем: - Солдат… До тридцати какие наши годы? Но вот поди же: прямо на виду повыходили чепчики из моды… А черные платки опять в ходу. От тяжести ружейного металла, плечо мертвящей, Господи, избавь. Она меня недолго забавляла во время наших воинских забав. Кто полюбил тактическое поле, команды неотвязчивый назой и свежие кровавые мозоли, набитые кондовою кирзой, тот не в себе. Не то, чтоб это мука и муке несносимей не бывать, а просто вопреки иным наукам недобрая наука убивать. На правого равняясь однорядца, повзводно и поротно проходя, здесь учатся умению сливаться – в завесе долгожданного дождя от капли капля так неотличима. Но это для кручины не причина. Дождь высохшую землю напоит. А сколько их разбилось о гранит – лишь одному Тебе исповедимо… IV Старинный крот истории усерден – все роет, роет в окруженье тьмы… Но если этот мир немилосерден, зачем свой род не прерываем мы? Досаду на растление земное излив дождем за сорок долгих дней, зачем Ты сохранил семейство Ноя? Не постигаю логики Твоей. Подспудный смысл и сущую природу Нам надо знать в мерцании бытья. Бесчисленное множество народу спивается без этого знатья. Все в круг: вода и солнце, вход и выход. Непостижима истинная цель… Скажи: а, может, это просто прихоть, особенного рода карусель? Побаловался лепкою от скуки, багословя, крутнул, и в день седьмой, умыв едва натруженные руки, довольный удалился на покой. Пошли повеселее век за веком среди еще невинных райских нег. Но нужен глаз да глаз за человеком, поскольку он всего лишь человек. Коль так – долой, излишняя докука! И вот – земля полгода под водой. а чтобы вновь не одолела скука, был на развод в живых оставлен Ной… За тон такой прости, седобородый. Мне кажется, Ты молод был тогда. И я недавно лез, не зная броду, да вразумила быстрая вода. Знать, в этом и таится подоплека навечного зарока Твоего не проклинать земли за человека, поскольку зло – от юности его. И, так и не дождавшись утешенья, но веруя, пока хватало сил, не только человечьи прегрешенья Ты Сыном на распятье возместил. Ты ведал все: и поцелуй Иудин, и вопли толп, и грубые кресты. И все же Ты Его направил к людям. И, может, потому остался Ты. Для времени, что все земное гложет, равны не только грек и иудей. Бессмертные на деле смертны тоже, пока не пострадают за людей. Но если не в продленье исступленья, рождаемого рухнувшей страной, и не во продолженье преступленья, свершаемого крепнущей войной – ужель тогда во имя искупленья всех прегрешений, сотворенных мной? V - Зачем?.. Ни ловкость рук, ни связность речи, ни способ защищаться от угроз – ничто и вправду так не человечит, как этот незатейливый вопрос. О том себя пчела не вопрошает, трудясь над яркой чашечкой цветка, и беркуту навряд ли он мешает срываться в нападение с витка… В одном отринешь, будто наважденье – и множество утрачивает связь. Но прикасаясь к таинству рожденья, людскую он теряет ипостась. Есть непреложный смысл у мирозданья иль вечно хаос именем ему, рождение не просит оправданья и не должно отчетом никому. А я в непостижимом неуеме слова и мысли продолжаю скать и, словно у начальства на приеме, убойный довод пробую сыскать. Зачем? Да просто хочется – до боли, когда один вздымаешь тяжкий вес, один под новину корчуешь лес и по весне распахиваешь поле, и в одиночку снова да ладом до холодов не ведаешь покоя. На этом поле надо ставить дом. Но одному ли браться за такое? Друзья женаты все до одного, у них свои хозяйства и заботы. А главное, скажи мне: для кого ворочать эту вечную работу? Коль дедовский обычай не ломать, невестка – в дом, невеста – прочь без прока. Хотя… О том же спрашивает мать, зовя меня вернуться издалёка. Нас тяготит родительская крепь, и воздается нам по мерам оным… Рассыпалась логическая цепь, оставив чувство непроизнесенным. То ль небогато красками оно, то ль мне опять не поддается слово… Ты сам отец. И в ворохе половы уведаешь весомое зерно. Прочь сокрушенье прожитого века и дальний непроглядный окоем! Внемли с небес моленью человека: оставь меня в наследнике моем. Когда уйдет безжалостное пламя, как непонятный приступ дурноты, в нем будет все: фамилия и память, страна и мир, вселенная и Ты. Октябрь 1992 – апрель 1993 гг. © А.П.Расторгуев |
