Дом из неба и воды

Анапское солнце

НАПСКОЕ СОЛНЦЕ

Поэма

Маису и Ольге Мхоян

I
Анапское солнце печет и не располагает
ни к рифме, ни к мысли глубокой, особенно если
два раза на дню, как на службу исправный чиновник,
на пляж пробираешься мимо торговых палаток,
где справа и слева соседствует крем для загара
с таким же на вид, но уже для леченья ожогов;
купальники всяких калибров – с махрой полотенец,
откуда зазывно глядят неодетые девы;
акулы, дельфины, иная надутая живность –
с трусами, халатами и остальной дребеденью,
что раньше назвали бы колониальным товаром,
доставленным по морю, в бурю и лично для нас контрабандой…
А в ноздри плывет-затекает летучая дымка:
призыв шашлыка, исходящего соком на углях,
шурпы, шаурмы, хачапури, лаваша и плова.
И – голос разносчика, точно напев муэдзина:
– Горячая молодая кукуруза, медовая пахлава,
сладкая чурчхела, вафельные трубочки, свежая пицца,
домашнее вино, вареные раки, холодное пиво…
На месте турецкой мечети давно православная церковь,
а нечто восточное слышится в этом напеве –
наверно, и в том виновато анапское солнце,
на коем блестят серебром самолетные тушки,
как будто хамса и селедка на рыбном базаре
иль россыпь мальков, на рассвете снующих у пляжа,
иль свежая плоть северян, что спустились по трапу
и воздух соленый вдохнули прохладною грудью,
и тотчас попали, как выпали, в цепкие руки
настырных анапских извозчиков и квартирьеров.
А встречным потоком метнуло косяк меднокожий,
гремящий в карманах последней заначенной медью,
не брошенной в море, поскольку еще до аванса
семейству полмесяца надо на что-то кормиться…

II
Анапское солнце печет и не располагает
к телесной любви, ибо тела на пляже навалом,
и тонкая ткань не скрывает ничьих достояний,
тем паче иные и сами не слишком таятся,
стараясь открыться лучам и рассеянным взглядам
(открытий великих при этом еще не случалось).
И ежели дева бесстыдно раскинется топлесс,
являя округе свои равнодушные формы –
округу бесстыдство такое заденет едва ли:
анапское солнце печет и не располагает…
Но после заката, омыты короткой прохладой,
людские тела – точно солнцем налитые кубки,
что переливают друг в друга горячую влагу,
вобравшую море и ветер, и зелень магнолий,
настоянный запах самшита, сосны и полыни,
упругую плоть абрикоса, черешни и сливы
и радостный ливень тяжелого свежего меда,
и пряное млеко из вымени матки пчелиной,
и сок огуречный, и кровь помидора и вишни,
и первые сладкие слезы лозы виноградной –
но тихо и бережно, чтоб, не дай Бог, не проснулись
усталые дети, что спят на соседних кроватях,
наполнены теми же соками солнца и почвы.

III
Анапское солнце печет и не располагает
к раздумьям о вывертах жизни, особенно если
нас вечером дядя Маис, хлебосольный хозяин,
за стол приглашает, коньяк наливает армянский –
мол, нынче такого не сыщешь – и тост возглашает
за отдых хороший и доброе наше здоровье.
За время почти ежегодных июльских гощений
мы пятую комнату в доме его обживаем,
что летом, подобно иным черноморским усадьбам,
числом постояльцев походит на суетный улей:
как пчелки, они поутру норовят за ворота,
спеша напитаться нектаром анапского солнца…
Пожалуй, на фоне иных, по сегодняшним меркам,
глядится сей улей весьма и весьма неказисто:
сосед вон уже трехэтажные вывел хоромы,
а дядя Маис и второго никак не достроит.
– Что делать, – он мне говорит, – самолет нынче дорог…
Он сам ни ногой из Анапы, но дети, племянники, внуки… –
веками армян рассыпает по белому свету.
Зимой ереванская правнучка вдруг заболела:
сюда привезли, показали анапским светилам,
а это светила земные, без денег не лечат…
Его самого прихватило на прошлой неделе –
в больницу ложиться не стал, а теперь полегчало
и праздник в семье – у свояченицы день рожденья,
а эта семья нас почти как своих привечает…
Шашлык в доме дяди Маиса – отдельная песня.
Запев – рано утром на рынке, где свежее мясо
сурово-придирчиво дядя Маис выбирает,
ворча, что пришли поздновато и выбора мало,
потом баклажан-маклажан, помидор-момидоры и травы-приправы…
А после обеда вступают в мелодию угли
на черном, как Робсон и Эллингтон или же Армстронг, мангале,
и дядя Маис – дирижером за Герберта фон Караяна.
И апофеоз: поедание сочной свинины,
приправленной соусом из маклажан-момидоров,
запитой домашним вином из хозяйских запасов
под здравицы в честь дяди Миши, как все его здесь величают,
и в честь тети Оли, его черноглазой супруги…
До песни такой мы к полуночи и расстаемся,
на сон предстоящий послушав рассказ дяди Миши,
как в шестидесятые, бегая от прокурора,
он года четыре на Западной жил Украине,
покуда в Анапе грозил ему срок шестилетний
за то, что теперь почитается за благодетель.
А впрочем, к раздумьям о нашей причудливой жизни
анапское пекло нимало не располагает…

IV
Анапское солнце палило и располагало
лишь к долгой сиесте, когда, утомленные зноем,
груженные спелой черешней с Казачьего рынка,
привычной дорогой мы к нашему дому вернулись,
и тихая Рита сказала, что дедушка умер…
Армянские женщины черные платья надели,
мужчины на лавочках хмуро курили и ждали решенья,
когда хоронить – как положено или позднее:
два брата в Тбилиси, покуда им выправят визу,
пока прилетят, да к тому же бумагу о смерти
напишут и выдадут завтра не раньше полудня…
Назавтра с утра широко распахнули ворота,
и вместе с последним, ненужным ему документом
вернулся домой на последний ночлег дядя Миша.
И мы с тетей Олей в ночи посидели у гроба –
на случай нашлась у жены даже черная блузка
(как все-таки женщины нас приспособленней к жизни!),
а я по-простому, в футболке – прости, дядя Миша…
И нам тетя Оля сквозь слезы поведала, как он
своими ногами до «скорой» и после, в больнице,
дошел до каталки и лег, и просил: «Помогите…»,
и капли холодного пота на лбу выступали….
А медики пили спокойно предутренний кофе.
Но их тетя Оля ни в чем обвинять не хотела –
врачи, говорила, наверное, все уже знали…
Шесть красных гвоздик продавщица вручила мне книзу цветками.
Я нес их по городу, точно опущенный факел,
какие видал на могильных камнях древнеримских.
А в доме дудук причитал, и задумчивый голос
пел нечто восточное – мне показалось, про горы,
на склонах которых стоят Ереван и Тбилиси.
И стол, за которым три ночи назад дядя Миша
коньяк наливал нам и тост говорил про здоровье,
был ножками вверх опрокинут – последней опорой
его домовине служили теперь эти ножки…
А солнце все так же с небесных высот полыхало,
на берег песчаный бежала волна за волною,
и падал с ветвей абрикос на двухтысячелетние стены
Горгиппии – города, что основали здесь древние греки.
– Как будто все так и должно быть..., – сказала потом тетя Оля
за тем же столом, пригласив на поминки соседей,
и не было ропота в этих словах ее горьких.
Анапское солнце…

© А.П.Расторгуев

К оглавлению

К сборникам

Создание сайта