Успение Стефана Пермского

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

ассвет 26 апреля 1396 года
Московский Кремник, келья Спасского монастыря

П е р в ы й ч е р н е ц:
- Пронзительный полуночник
ослаб,
студя густое варево
тумана,
и мягкое дыхание зари
к полудню
ливень теплый обещает…

В т о р о й ч е р н е ц:
- И то – пора.
Уж завтра Симеон:
святое время
взяться за чапиги
и, в землю упирая лемеха,
взорать сохой
заждавшуюся пашню…

П е р в ы й ч е р н е ц:
- И, в чистые рубахи облачась,
пойдут босые смерды
бороздами,
и потечет
янтарное зерно
с ладоней теплых
в жаждущее лоно…

В т о р о й ч е р н е ц:
- По-за ордынским
и литовским коном
какой бы
ни сбирался суховей,
секиру навостри,
но рожь отсей.
Глотнешь ли сталь
с погибельным поклоном,
пойдешь ли вдаль,
униженный полоном –
созревший хлеб
насытит сыновей.
Они подымут
сетева отцов,
и снова оживет
земное чрево…
Благослови, о, Господи,
творцов
извечного
весеннего посева!

П е р в ы й ч е р н е ц:
- Что преподобный ныне?

В т о р о й ч е р н е ц:
- Напролет
вчерашний день
бояре и монахи
шли за благословением
к нему.
И сам великий князь
Василий Дмитрич,
поворотя
с дороги на Смоленск,
лицо и душу,
стянутые стужей
и тяжкою
властительною нужей,
согреть успел
теплом его руки
и сердца,
где для ищущих основы
он находил
спасительное слово
изнеможенью плоти
вопреки.
И с каждым утешеньем
тяжелело
болезнью
отягчаемое тело,
натягивая
жизненную прядь.
И становился тихий голос
тише,
и он уже взирал
как будто свыше,
когда его пришли
соборовать.

Сгустился вечер
на заречной шири.
Я задремал
над песнями Псалтири.
Кадильницы струили
сладкий дух…

П е р в ы й ч е р н е ц:
- Томительны
молитвенные бденья…

В т о р о й ч е р н е ц:
- Внезапно –
звук тяжелого паденья,
и на ресницы –
невесомый пух.
Глаза открыл:
задутая лампада,
по келии
черемуховый цвет,
и сквозь окно раскрытое
из сада
стекают холод
и прозрачный свет –
молчит
великокняжая столица,
лишь ветер
да сторожи переклик.
И рядом в темноте
на половицах
из клобука –
перекошённый лик.
Он оговорит,
но голос неразборчив.
Он говорит,
но разума в том нет.
Несомые
неведомою порчей,
ночь напролет –
беспамятство
и бред…

П е р в ы й ч е р н е ц:
- Возможно ли
остаться непорочным
приявшему
владетельный венец?

В т о р о й ч е р н е ц:
- И сном,
как милосердие, непрочным
под утро он забылся
наконец.
Прерывисто
нелегкое дыханье
великого
святители перми…

П е р в ы й ч е р н е ц:
- Всемилостивый Боже,
покаянье
и душу беспокойную
прими!

С т е ф а н:
- Испущенными солнцем
остриями
туманный студень взрезан
и пронзен.
Прекраснейшее вижу
из времен,
переходя
в неведомое пламя.
Смертельный выдох Войпеля
утих,
ослабли
дуновения геенны…

Что сей монах
проведал о моих
деяниях
и мыслях сокровенных?
Воистину:
властитель окаян,
людское почитание –
полуда,
и тяготы княжения
для люда –
глубокий
непросветный океан.
Но пусть удел
властителя увечит,
кроит и гнет,
лишь этот люд
его увековечит
иль проклянет.
Благую славу
он себе пророчит
иль долгий стыд,
лишь этот люд
навеки опорочит
или простит.
У памяти
свои приемы,
свой ад и рай…

Но солнце из-за окоёма
выводит край.
Ужели
мой сопутник бледный
умчался прочь?

П а м:
- Сдается мне,
что не бесследно
минула ночь.
Перед лицом
клыкастой смерти –
не соложи –
в ходу
совсем иные сметы
и рубежи…

Стефан:
- У раскрывающейся двери
мне не к лицу
сводить прибытки
и потери
равно купцу.
Судья верховный
не сменился
моей судьбе…

П а м:
- Но вижу я,
ты усомнился
в Его Суде
и со тревогою во взоре,
морщины – рвы,
ты говоришь о приговоре
людской молвы…

С т е ф а н:
- Привыкши
попусту мерекать,
гляди сюда!
Коль совесть есть
у имярека,
в нем –
три суда.
Им уличеньем
каждый волос
и пыль с одежд.
И первый суд –
народный голос…

П а м:
- Молва невежд!

С т е ф а н:
- Да, этим судьям
не с иконы
пришло сойти.
У них особые законы,
свои пути.
Здесь доли блага
и соблазна,
костры и льна
не перетряхивают
разно
и дополна.
И можно,
полнясь чернотою,
белей холста
одной
высокою чертою
войти в уста.
Людоугодная наличень
навек твоя,
когда тобою
возвеличен
сам судия…
Дела недавнего покова
хотя возьми:
полки
на поле Куликовом
легли костьми.
Победе
в небывалой сшибке
честь и хвала!
Но не возместьем ли
ошибки
она была?
И те кровавые потоки,
что пролиты,
не поминаньем ли
жестоким
от Калиты?
Когда
взамен переговоров
сверкает сталь,
расплата
за спесивый норов
не высока ль?
И, словно отрезвленье свыше –
отместка зла:
нежданный натиск
Тохтамыша –
Москва дотла.
Но, чистясь
от кровавой грязи
и злой тоски,
народ
воительного князя
назвал –
Донским…

П а м:
- То ведаю:
когда их губишь,
ты им кумир.
Так почему же ты
голубишь
весь этот мир,
почто,
коль достигаешь зреньем
глубинных ниш,
его
с медлительным презреньем
не отстранишь?
Коль человеческую память
скрепляет кровь,
не поуменьшилась,
Степане,
твоя любовь?

С т е ф а н:
- Во озлоблении
отвергнуть
как я могу
те зеленеющие вербы
на берегу,
земли
предутреннюю дрему,
что столь сладка,
где облачение черемух –
как облака,
где все,
как солнышко разбрызнет
свой пересверк,
живет рожденьем
новой жизни,
берущей верх?!

П а м:
- Где Эжва
медленно катится,
и я любил
послушать
перелетной птицы
плесканье крыл,
смотреть,
как на заречной плеши
встают стога,
когда о дерево
очешет
олень рога.
Но видя устья
и истоки,
всемирный быт,
уведал я,
каким жестоким
он может быть…

С т е ф а н:
- И столь же грубы
и убоги –
слега да жердь –
тобой излюбленные
боги,
что алчут жертв.
Окровавлённые владыки,
туга и тлен,
и души скованы
и дики…

П а м:
- А что взамен?
Явясь
с нежданностию рыси
как добродей,
чем просветил ты
и возвысил
моих людей?
Не скоро ль души их
увянут,
и в эти дни
какой молитвою
помянут
тебя они?

С т е ф а н:
- Едва дотронулся
до сути
лесной народ.
Кого в наставники и судьи
он изберет,
таков и путь:
среди народов
во свет зари
иль вновь –
изваянных уродов
на алтари.
И сатана
напустит морок,
смутится явь…
Молю, о, Господи:
будь зорок
и не оставь
людей,
что высмотрели в дыме
святую згу –
людей, что нынче
и моими
назвать могу!

П а м:
- Не ты один!
Меж именами,
убогих, нас
во полном титле
поминает
московский князь…

С т е ф а н:
- Соединяются народа
во окоём,
когда встречаются,
как воды,
в пути своем,
и, породнясь
в единой вере,
находят ключ
к широкой двери
в единый дом…

Семнадцать лет,
а надо тыщи.
Дух – не трава.
Ростки пробились
на огнище
едва-едва.
Издали первые созвуки,
свой благовест
новорожденные «аз-буки»
неся окрест,
чтоб окрещенные постигли
слова веков,
переплавляемые в тиглях
всех языков –
слова,
что вопреки завету,
где кровь за кровь
огня прибавили рассвету:
«Бог есть любовь!»
И даже бегшие упрямо
очей Христа
сказать могли,
взглянув на храмы:
«…и красота!»

Пам:
- Высокомерие умерь ты:
«Бог есть любовь…»
Перед собачьей мордой
смерти
не кривословь.
Лихой толмач
небесных правил,
ответ яви:
всегда ли сам себя
ты правил
по той любви?
Всегда ли
с кротостию сердца
по доброте
ты укорял единоверца
в неправоте?

С т е ф а н:
- Кому вовек
подвластен будет
людской содом,
тот все увидит
и рассудит
своим Судом.
Его ни тяжбою,
ни битвой
не умалить –
лишь неустанною
молитвой
прередолить,
когда,
какого ни возлюбят –
раб или князь,
его отмаливают люди,
соединясь.
И станет
вескою защитой
на Божий взор
и даже может быть
засчитан
их приговор,
но взора этого,
доколе
душа молчит,
людской
не ощущая боли,
не умягчить…

П а м:
- Все то ж
виляние улитки,
слизь чешуи.
Ты снова
ускользаешь прытко
из ячеи.
Но вся цена
увертке ловкой –
ущербный грош.
Там в стороне,
за поволокой –
не узнаешь?
Земные
завершая сроки,
приди в испуг,
воспомнив
бисерные строки
знакомых букв…

С т е ф а н (читает):
- И явился ему Господь у дубравы Мамре, когда он сидел при входе в шатер, во время зноя дневного…
Три ангела и чаша.
Видит Бог,
я эти строки
знаю назубок…

Палило
солнце Ханаана,
когда
из мари миражей
Господь
явился Аврааму
в обличье
троицы мужей.
Узрев
три высветленных лика
и поклонившись
до земли,
им Авраам сказал:
- Владыка,
передохнуть благоволи!
Чела сожженные
густою
листвой дубравы
осени
и родниковою водою
омой
избитые ступни.
Хлебами
в дальнюю дорогу
вы приготовите
сердца
и насладитесь
понемногу,
отведав
нежного тельца…
Хоть Авраам с женою
стары,
Господь ему
пророчил так:
приду опять,
когда у Сарры
родится
мальчик Исаак.
Смеялась женщина
упрямо,
но повторил:
произойдет,
вам говорю,
от Авраама
великий
избранный народ…

П а м:
- Узнал?
Для Вожемского храма
икону эту
сладил ты.
Не потому ль
у Авраама
твои мне чудятся
черты?
А в лике Сарры,
как ни странно –
для коего из трех
суда? –
черты тебя любившей
Анны
я замечаю
иногда…

С т е ф а н (с иронией):
- Неоспоримая улика!..
Но злую радость
умали:
ты узнаешь
в овале лика
приметы
собственной земли!

П а м:
- Изобразя не лики –
лица
и вновь упорствуя
в гордьбе,
ты вынуждал людей
молиться
уже не Богу,
а себе!

С т е ф а н:
- Иль за навет
какую плату
решил
у дьявола найти?
Душою темной
многовато
ты нахватался
на пути…

П а м:
- Рви шерсть
из собственного носа,
полено
в собственном глазу
найди.
Желание доноса
не ты ли выпустил
в грозу?..

С т е ф а н:
- Но чтоб укорениться
прочно
и принести
такую гроздь,
нужна
ухоженная почва,
где разлита в достатке
злость.
Бесчеловечные юдоли
в тебе оставили,
Бог весть –
то ль жажду правосудья,
то ли
всепожирающую месть.
Иль,
поспешая на свиданье
и предвкушая
торжество,
ты жаждал
самооправданья
и покаянья моего?
Мой суд во мне
и горней дали,
в горенье
вышнего огня!..

Но ветер слаб,
и не пора ли
тебе отвеять
от меня?
Смечай и далее
пороки
из поднебесной высоты.
Грозят
полуденные токи
теням погибелью…

П а м:
- А ты?

С т е ф а н:
- Угодно Господу
служенье
продлить, наверное,
мое.
И отошло
изнеможенье,
и отлетело
воронье,
и врач неведомый
извлек кость,
ножом коловшую
в груди,
и –
удивительная легкость
и свет неяркий
впереди…

П а м:
- Не удивляйся:
возлетела
душа твоя от плоти
вон,
и чернецы
над бренным телом
хвалебный справили
канон.
И на заоблачной
равнине,
надежды жизни
хороня,
тебе, христианин,
отныне
не отлепиться
от меня!

С т е ф а н:
- Да,
над земною суетою
во средоточии миров
я слышу
пение святое
крылатых
ангельских хоров,
где меж небесными
стенами
приоткрывается окно.
И давней тяжбе
между нами
продлиться, видно,
суждено.
Да видит Бог,
докучный друже,
чего от Господа
ни прячь,
перед Судом Его
не нужен
ни обвинитель,
ни толмач.
И даже
в адовое пламя
не надобен
сверхсчетный бес…

П а м:
- Но человеческая память
короче
памяти небес.
Одолевает в человеке
его животное родство.
В каком-то,
хоть двадцатом, веке
я отвоюю старшинство.
И с освеженными устами
восстанут
истуканы битв,
и ты перед Судом
предстанешь
без обеляющих молитв!

С т е ф а н:
- Перед открытыми
дверями,
покуда светоч
не потух,
Тебе, о, Господи,
вверяю
свой грешный
покаянный дух.
Во искупление
на ленту
пергаментную
занеси
мою умеренную лепту
в миростояние Руси.
Под опаленным небосводом,
какая б ересь
ни ползла,
дай устоять
ее народам
противу гибельного зла.
В неясный день
и темной ночью
перед лицом
любой орды
дай удержаться
в одиночье
от униженья
и горды…
Я пред Тобою,
как на блюде –
суди, карая
и гоня!
Не поминайте лихом,
люди,
и помолитесь
за меня…

© А.П.Расторгуев

К оглавлению

К сборникам

Создание сайта