Дорога, истончающая сердце (о книге Надежды Мирошниченко "Белая сотня")

ОРОГА, ИСТОНЧАЮЩАЯ СЕРДЦЕ,
приводит к духовному спокойствию,
свидетельствует новая книга Надежды Мирошниченко

- Слушайте, я написала гениальное стихотворение!..

Человек, который, изрядно опоздав, влетает на какое-нибудь собрание с подобным возгласом, вряд ли прослывет хранителем общественного спокойствия. К эмоциональности Надежды Мирошниченко в ее родном Сыктывкаре, однако, уже попривыкли. Да и к убеждениям, пожалуй, тоже. Хотя поначалу в административном центре Республики Коми, что в советские времена лишился своего первоначального имени Усть-Сысольск, ее столь же громкие и резкие высказывания о необходимости беречь и развивать не только и даже не столько коми, сколько русские национальные язык, культуру и государственность звучали немалым диссонансом.

Вот и в новой книге Надежды «Белая сотня», которая только что, в августе, увидела свет в том же Сыктывкаре, многие строки – о Руси.

Я столько лет об этом говорю.
Я столько лет любовью всех морочу.
Я столько раз на край родной смотрю
Во все глаза и думаю: не очень…

Но только русской, видимо, душе
Дано вместить безудержность простора
Но только мы, в предсмертии уже,
И то оставим миг для разговора.

Мы объясним, другому не понять,
Как льнет душа к льняной Отчизне нашей.
Как невозможно сердцем не объять
Родную Русь, которой нету краше.

Уже эти строки, на мой взгляд, обращают на себя внимание несколько иной, нежели в ее прежних книгах, интонацией. И тем сглаживают слегка запальчивое заглавие нынешней книжки, подзаголовок которой – «100 новых стихотворений», конечно же, возвращает слову «сотня» его сугубо цифирное значение, однако полностью от подчеркнутого черно-белой обложкой противопоставления известному историко-политическому термину не спасает. Да и наличие аналога – иркутянин Ростислав Филиппов, включивший в свой прошлогодний сборник то же количество стихотворений, нарек его «Красная сотня» – заставляет предположить, что название выбрано отнюдь не единственно верное. Тем более что и многие другие стихи «Белой сотни» подтверждают: не угасая, былая страсть все-таки подвигается, похоже, уступая долю своего места чуткой мудрости.

Лирическая героиня Мирошниченко и сама чувствует это движение в себе. Когда-то она взахлеб спорила с усталой, текущей сквозь века речкой, что упрекнула ее в малом знании жизни – ты, мол, тоже не Волга, чего гордиться-то? Теперь: «…Истончила и меня дорога./ Как же речку я не поняла?». Когда-то она с горечью писала о равнодушии малой родины: «Провинция любит потом,/ когда на щите золотом…». Теперь, войдя в общенациональный круг поэтов и прозаиков, подчеркивающих свое следование традициям именно русской литературы, уверенно созерцает сентябрьское преображение родного города: «Город мой, сегодня золотой,/ Ты со мною рядышком постой./ Ничего, что постоишь не с той…/ Ничего сегодня не боюсь./ Синим светом досыта напьюсь,/ Синим светом, золотой землей./ То-то жарко будет мне зимой…». И даже вечные вопросы отступают на задний план: «…Что делать и кто виноват – поняла я…/ Зимой шерстяные ношу рукавички./ Настойчиво жду наступления лета./ И вечные истины, полные света,/ Меня согревают спокойным величьем…»

В таком состоянии – «Я с одиночеством наговорилась…/ Столько в нем главного, что с тишиною/ Трудно теперь уже мне разлучиться…» – снова становятся зримы и поднимаются до мирозданного значения многие подробности внешней и внутренней жизни. Утихание грозового грома под бесшумностью слетающихся ангелов. Беспокойство печных труб, что после обильного снегопада как будто поднялись на крыши по сугробам и, как дети, встали на цыпочки, «…Чтоб разглядеть, что творится там выше –/ Хватит ли белого снега на свете?». Птичья песня, звучащая в лиственной кроне: «Наконец забралась я в сквозные тени./ Воздух листьями кленовыми прошит./ И над лучшим из сердечных песнопений/ Соловьиное сердечко ворожит…». Нарядное платье, что вдруг надела мама: «…Мама моя, золотая ветка кленовая,/ Что тебе чудится в этот осенний день?…/ Мама моя, а кленовые листья кружатся…/ Мама моя, родная, не облетай…». Привязанность мужа, что прожил с нею все эти годы, не испугавшись ее стихов: «Поняла я себя не сразу./ Хорошо хоть, что поняла./ Как ты крепко ко мне привязан. / Где я ниточки те брала?».

В таком состоянии можно и погрустить с товарищем – но понарошку, ибо повода для настоящей грусти у него нет: «…А если за счастье ты все же боишься немножко,/ Так это же здорово. Дай тебя перекрестить…». И нарочито грубо пригласить его к домашнему очагу: «…Не говорю: «Заходи на пирог!»/ А говорю: «Заходи, коль продрог./ Шляются тут по ночам»…».

Поиграть-покуролесить не грех: «Я валяю дурака, потому что жизнь сладка./ Вот наешься соли и понимаешь…/ Да любой травинке радуясь, станешь/ Жизнь свою благодарить да беду свою хвалить,/ Да тоску уже не обманешь…». Ту самую тоску, которую навевает ледяной Финский залив – «…Мне бы молнии в руки да огненный жар в сапожках./ Я пошла бы тогда по зеркальным твоим коридорам,/ По сверкающим бальным опальным твоим сквознякам…». Или которая вслед за радостью охватывает после новой встречи с мимолетным прежним увлечением: «…после, в теплом полумраке комнат,/ Сама с собой уже наедине,/ Захлопаю в ладоши: значит, помнит!/ Ты понимаешь: помнит! Обо мне!/ Но после… и потом всех новых «после»,/ И радуясь, и плача, и скорбя,/ Скажу себе тихонько: это возраст./ Иначе б я не помнила тебя…».

И вправду: вот уже и «…там, в небесах, улыбаясь спокойно и кратко,/ Друзья мои вместе сошлись в невесомом кругу…», и кукушка утратила былую щедрость на свою ворожбу. Так что же – укатали-таки сивку крутые горки?

Это вряд ли. Просто истонченная дорогой душа и чувствует тоньше.

Что принесут нам грядущие дни,
Можно ли предугадать?
Но ты за кромку земли загляни
И перестань горевать.

В синем пространстве притихла Земля
В ярком объятии звезд.
Мы ее ласковые якоря,
Наш она звездный насест.

Можно ли дитятко бросить в беде?
Можно ли сердце закрыть?
Можно ль, по Млечной идя борозде,
Что-нибудь переменить?

Хотя ничего не вернуть, остающаяся прекрасной жизнь продолжает восхищать и мучить – «да так, что не передохнуть». И к поэту, что понимает: «…Жизнь – это вечное мужество./ Вечное слово «нельзя»…», но все-таки восхищается «бездонным миром моей земли», снова и снова «…вдруг такое приходит слово,/ Какого не было никогда…».

Да и в традиционной для Надежды песне о «русской Руси» появляются новые ноты. Автор по-прежнему противопоставляет себя и свой родной «народ сказаний и пехот» безымянным черным воронам и ворогам, по-прежнему отдает дань прямой риторике: «Нет, не россияне мы, а русские…». Однако духовное спокойствие проникает и в эти стихи. Родина в «Белой сотне» уже не молит о помощи, а сама вопреки речам о ее болезности укрепляет своих радетелей: «Я ваша необъятная, / Я ваша неделимая,/ Я ваша неутратная,/ Я ваша неодолимая!». И поэт, которому «сквозь торжища и лопухи» в любом из российских краев встречались «лишь подвижники и самородки», ощущает: тем же ворогам «никогда не победить/ Земли бесхитростной и смелой…/ Они еще не подошли/ К ее разгадке синеокой./ Им не понять моей земли/ С ее полынью и осокой…». А если так – жизнь как «поэзия, взыскуемая Богом,» и вправду достойна восхищения.

Андрей РАСТОРГУЕВ.

Мирошниченко Н.А. Белая сотня. 100 новых стихотворений. – Сыктывкар, 2006.

27,08.2006

К списку

Создание сайта