За дверью всех дверей

А ДВЕРЬЮ ВСЕХ ДВЕРЕЙ

Поэт Александра Малыгина в поисках смысла жизни и смерти

Поэты взрослеют по-разному. И уж точно вне зависимости от паспортного возраста и набранного мастерства. Случается, по-житейски вполне благополучный автор годами виртуозно описывает свои надуманные муки. А другому уже в юности так прилетит, что он по-настоящему мучительно и столь же долго обрабатывает доставшийся ему каменный материал.

Вот и молодой поэт с Алтая Александра Малыгина, похоже, только завершает огранку того, что ей досталось. Хотя поглядеть на обложку её новой книжки, что вышла осенью в Барнауле – вообще ни дать ни взять детская. И название вроде бы под стать, игровое – «Дурёха».

Детское в этой книжке и впрямь проступает. И не только в ярких иллюстрациях Екатерины Рейзбих, которые складываются в параллельную символическую историю, особенно понятную для посвящённых друзей. Эта линия настолько самостоятельна, что, похоже, определила формат книги и размер шрифта – так что стихи иногда производят впечатление подчинённого материала.

Как минимум первые из них и напоминают тексты из подросткового сетевого аккаунта. Таким вот, к примеру, игровым наивом: «…А самый смелый подойдёт/ Поближе глянуть –/ Улыбка ясная сойдёт,/ И я отпряну./ Забьется голубем сердчишко,/ Взгляну понуро: / Меня признают гордой слишком,/ Окрестят дурой…» Или обытовлённым предупреждением для тех, кто в наше время по-прежнему грезит о тургеневских барышнях или покорных мужчине домохозяйках: «Девочки-ангелы – платья просты и строгѝ…/ Молча пекут старомодные пироги,/ А не постылые маффины и капкейки./ Красят яйца на пасху луковой шелухой,/ Улыбаются мягко, смотрят кротко,/ Не ругаются, если приходишь домой бухой,/ Предлагают огурчик, молча идут за водкой…» Мол, таким, если засбоят или заплачут, надо просто сменить батарейки.

А лейтмотив этой книжки между тем – куда как взрослые попытки найти высокий смысл не только у жизни, но и у смерти.

К личной основе настоящая литература, конечно, несводима. Но некоторые события проявляются в ней очень весомо. Здесь, мне кажется, именно тот случай.

Сказать о пережитом со стороны весьма просто – скончался муж, с которым только-только начали жить. Прохожему, идущему с погоста домой и скользящему глазом по датам на памятниках – повод для короткого вздоха: как рано ушёл… Ну, и для ещё одного – о бренности всего земного. А для молодой женщины – по меньшей мере, три жизни оборвались:

«Вот мы с тобой – как кофе с молоком –/ Судьбой растворены один в другом…/ На берегу я видела наш дом,/ Там мальчик на крыльце с воздушным змеем/ В предчувствии восторга, цепенея,/ Верёвочку удерживал с трудом…/ А ветер рвался, мальчик улыбался –/ И всё на свете было далеко,/ Кофейный дым над домом поднимался/ И в облаках молочных растворялся,/ И мне дышалось сладко и легко…»

Но собственная-то жизнь продолжается даже за этим обрывом: «В тебе не вижу смысла – хоть убей –/ ты божий дар и в то же время малость…/ Дряхлеет мир за пересчётом дней –/ кому и сколько от тебя досталось./ Но пробегает холод по спине,/ когда нечаянно предполагаешь:/ «Жизнь, может, ты во мне не угасаешь,/ лишь потому, что видишь смысл во мне?»

Про кофе с молоком – из новой книжки. А отголосок ещё пушкинского вопроса – из предыдущей «Музыки чернил», вышедшей в 2012 году. Поиск нового смысла начался уже тогда. Но в ту пору в стихах ещё ощущался запас прежней гармонии и любви: «…Хорошо, что коты не скупятся на песни о счастье,/ Мне так проще не спать и смотреть на кривой циферблат,/ Где бессмысленно делится время на равные части/ Так, что равную цену имеют рассвет и закат…»

«…Провожаю вокзалы задержанных поездов,/ Ветер бредит весною и тоже идёт вразнос…/ Отстаю от тебя на полжизни и полный вдох,/ На длину рукава твоего и моих волос...»

Тогда падение темнокожих слив с «насиженных веток» представало похожим на выход в большой мир – впрочем, отнюдь не безмятежный: «…Так и мы навсегда оставляем родительский дом,/ Тайно веря, что там, за пределами дома, свобода…/ Отчего же луна очень схожа с колодезным дном,/ Оттого ль, что не вырастит куст из упавшего плода?..»

И взрослая жизнь героине если и казалась пленом, то желанным, а её гибельность – романтичной: «…Тонкая веточка стрекозы/ Прямо на палец ко мне садится./ Вертит глазастою головой,/ Да подсказать ничего не может…/ Близкую гибель, хороший мой, Чувствую каждой частичкой кожи…»

Да и в родительский дом ещё можно было вернуться – хотя бы в памяти или во сне: «…Где жёлтый стол, усыпанный мукой,/ Прабабушка крылом гусиным гладит,/ Вздымая в воздух белые клубы…/ Где небеса предельно голубы…»

В «Дурёху» эти и ещё несколько стихов из числа, на мой взгляд, лучших текстов «Музыки чернил» автор не включила. Хотя некоторые персонажи и образы перешли оттуда в новую книгу и обрели новые краски. Падкие на колбасу дворовые коты, например, теперь напоминают героине об одиночестве, ибо её прекрасные закадычные друзья, которых они «считают за людей», лишь воображаемы.

По-своему, но тоже вполне глобально предстаёт пресловутый эффект бабочки: «…В каждой игре свои, пусть дурацкие, правила./ Тысячи «если» стоят между нами./ Почтовая карточка – та, что я первой отправила –/ Лёгкая бабочка, вызвавшая цунами…»

Тревога проступает не единожды: «…Сердце бабочкою-крапивницей/ Через горло на волю вырвется…»

Правда, во множестве эти поэтичные насекомые выглядят весьма элегично. Хотя как знать, что скрывается в подтексте – ведь умножиться способен и тот же самый эффект: «…Когда всё пройдено, и всё предрешено,/ И новый день вчерашнего серее,/ Неловко видеть бабочек в сирени,/ Танцующих так просто и грешно…/ Я безоружна в этот летний вечер,/ С улыбкой и тоской смотрю назад…/ А бабочки садятся мне на плечи/ И говорят…»

Игра с известной библейской историей тоже началась в «Музыке чернил»: «…а потом говорил этот змей очень кротко и сладко,/ и так ласков он был и могуч, и не страшен совсем,/ я смеялась в ответ, обещала, что яблоко съем,/ но едва отвлеклась –/ он меня проглотил без остатка…»

Но эта самая игра в «Дурёхе» повторена. И, сходясь с новыми вариациями на эту тему, рождает явственные ассоциации с куда более тревожными подробностями истории о потерянном рае: «…И вот сидим под деревом. К стволу/ Прижавшись спинами, молчим, а под ногами/ Плоды надкушенные. Лучше бы врагами/ Нам разойтись,/ Но ты окликнешь: «Саш?»/ А я тебя спрошу: «Который наш?»

Или смыкается с ещё одним, не менее древним рассказом: «…Дурацкая, как ни крути, затея –/ Через забор заветный перелезть,/ И есть плоды, и слушать сказки змея…/ Всё тот же змей, но с умыслом другим./ Укус. Падение./ – Орфей, не оглянись!»

Перешёл в новую книгу – Алтай всё-таки – и мальчик-будда. Но раньше он, смеясь, «как по зыбкой лестнице неземной», просто бежал домой по лотосам чёрных луж, медленно распускающихся в августе. Теперь же «…за дверью всех дверей,…/ Где разделили плод Адам и Ева,/ Которых нет несчастней и мудрей», он не только кормит голубей, но и держит в руке середины всех нитей. «…А кошки, те, что ловят голубей,/ От вкуса крови превращаются в людей…»

До полного примирения и умиротворения ещё далеко: «Мама, что делать-то, я горю!/ Спился мой ангел-подлец-хранитель…/ Мам, я горю, и мне больно так,/ Как никогда еще не бывало…» Правда, жалобы на ангелов вроде бы должны приниматься на другом уровне. Тем более героиня понимает: когда «…Жизнь и смерть на лицо одно,/ Отличит лишь святая троица…»

Но если всё, что происходит в мире, творится по воле Всевышнего, стало быть, он и виноват: «…Один на тысячу был, потому люблю./ Таким без крыльев надолго никак нельзя,/ Вот и заметил ревнивый заклятый Бог,/ Что мало рук тебе пары и пары ног,/ Забрал, не думая, в свой белокрылый полк…/ Без права выбрать, проститься с тобой не дав…»

Впрочем, хотя сомнения остаются, приступ богоборчества оказывается недолгим: «…даже в этом, кажется, Он был прав…» И союз с Ним, как это ни удивительно, «по-прежнему возможен». И терпения героиня, в конце концов, просит у Него.

А жизнь между тем продолжается: «…Александра Сергеевна/ Вытесняет, помалу,/ Сашу...», так что, знакомясь в сети, приходится подумать, как представиться. И стихи в один присест не пишутся – приходится прерываться на работу или как минимум попить чаю. Хотя они по-прежнему остаются неотъемлемой частью жизни, и кормить их с ладони приходится крошками собственного сердца.

Стихами тоже не выговаривается: «…И, повторяя всё произошедшее,/ Пытаешься слукавить: «Ну и пусть…»/ Но будущим становится прошедшее,/ Навек запоминаясь наизусть…»

От боли хочется уйти следом во «времени горькое темноводье», захлебнуться и сгинуть в нём. «…На чём держится мир окружающий, как устроен,/ Надоело задумываться –/ Бреду за стадом…/ Но живою оказываться в сухостое/ Вижу смысл,/ Только когда ты рядом…» И диалог на непреодолимом теперь расстоянии продолжается. И смыслом жизни подчас начинает казаться лишь ожидание новой встречи.

И всё-таки даже такое словесное признание кольца, из которого вроде бы нет выхода, насколько можно почувствовать, добавляет миру гармонии. Это кольцо не соскальзывает с пальца, как июнь, где ласточка надвое режет небо. Но, похоже, понемногу ослабляет свою хватку. Даже при воспоминании о той самой больнице, где это случилось: «Я умерла. Давно и без возврата./ Под свод больницы первой городской/ Нельзя входить без белого халата/ И кротости церковно-приходской…/ Не убоись столкнуться с настоящим,/ Из сновидений впархивая в явь./ Оставь надежду всяк сюда входящий,/ И выходящий что-нибудь оставь…»

И приходит понимание, что «…Нельзя о прошлом думать, как о грузе,/ Оно нам в назидание дано…» И смиренное принятие произошедшего как горькой, однако неотъемлемой теперь части собственной жизни: «…Подниму свою голову выше лицом на небо,/ И скажу полушёпотом, так, чтоб оглохли птицы:/ Даже если всё то, что мне было даровано – небыль,/ Пусть и в будущей жизни со мной непременно случится…»

Тоска остаётся, но, оказывается, и она может быть плодотворной. Как минимум календарная: «…А в небе осень, в небе журавли,/ Но слёз прощальных нету и в помине,/ И листья, замирая у земли,/ Ещё надеются, что ветер их поднимет…/ И вот уже ни дома, ни песка –/ Слова и буквы, символы, значенья…/ Вот так неодолимая тоска/ Освобождает мысль из заточенья…»

И ощущение той самой неотъемлемой жизненной изнанки, которое при благополучии обычно приходит позднее, никуда теперь тоже не уйдёт: «…И так не страшно быть одной из миллионов,/ И очереди ждать на поезд в край садов,/ Где каждому свой змей и перечень законов,/ И шанс на встречу с тем, кого был не готов/ Отдать немолодой костлявой проводнице,/ Что искоса глядит на каждого из нас./ И к ней не подойти, и к ней не приспроситься,/ Когда перед дорогой вдохнёшь в последний раз…»

Таким стихам, даже когда автор не слишком заботится о плавном благозвучии некоторых текстов, веришь гораздо больше. И горячо желаешь этому автору скорее укрепить проступающие в них новую гармонию и веру в то, что жизненный круг ещё далеко не замкнут.

Андрей РАСТОРГУЕВ

Малыгина Александра. Дурёха. Барнаул: ОАО «Алтайский дом печати», 2018 – 72 с

18,11.2018

К списку
Создание сайта