На края именные планету кроя,
на Урале земные сомкнулись края,
и доныне под толщей скалы и травы –
водяные и медные жильные швы.
И едва обработанный обсидиан,
обретаемый ныне в степном ковыле,
чертит вовсе не Гринвичский меридиан
для отсчета времен на курганной земле.
Протекали по ней, погоняя коней,
вереницы племен, караваны родов,
пропитали ее до корней и камней
они эхом имен и золой городов.
Я родился у той порубежной реки,
где они наполняли водой бурдюки.
Оттого ли мне слышится издалека
в шуме южного ветра напев степняка?..
Но довольно, любимая – наверняка
ты уже утомилась слегка:
далеки от тебя облака и века
в средостении материка.
У тебя в родословной – тунгусский шаман
и зырянский мужик-лесовик,
и древесный в тебе говорит океан,
и небесный лежит громовик.
Одинаково зимние вьюги шумят,
да от разного хочется спеть:
степняковую душу чащобы щемят,
лесниковую – ровная степь.
Мне по древнему норову путь кочевой,
а тебе поперек и с одной ночевой.
Хоть в разлуке, соломенною вдовой –
абы лишь на земле родовой…
Но мы прожили вместе до этого дня,
и тела, и дыхания соединя.
Я теперь без тебя – что монгол без коня.
Кем окажешься ты без меня?
Это словно ударить тебя по лицу
или снова планету рассечь по рубцу.
Разлетаются по полу брызги стекла –
чья опаска его сотрясла?
У соприкосновенья земных половин,
на границе лесных и степных украин
тоже светится осенью пламя рябин,
точно фанагорийский рубин.
Что же ты, проклиная грядущий отъезд,
так боишься лишиться родительских мест,
будто я наяву на скалу и траву
за собой на край света зову?